Получается, что «нация» — категория конвенциональная. Констатация этого обстоятельства позволила еще в 1964 году британскому обществоведу Эрнесту Геллнеру заявить, что «нации — это изобретение националистов», благодаря которому они проводят в жизнь свои политические идеи. В значительной мере это действительно так. Нация — цель любого национализма, а национализм — средство формирования, развития и экспансии наций. После выхода книги К. Дойча «Рост наций» (1964), работы Э. Д. Смита «Теории национализма» (1971), монографии Э. Гел-лнера «Нации и национализм» (1983), книги Б. Андерсона «Воображаемые сообщества» (2001) и сборника статей под редакцией Эрика Хобсбаума и Теренса Рейнджера «Изобретение традиции» (1983) это положение стало максимой для большинства специалистов. В дальнейшем принцип осознанного политического и социокультурного конструирования основных европейских наций, основательно подкрепленный анализом истории становления «национальных государств» в Западной, Центральной и Восточной Европе, получил развернутое теоретическое обоснование в работах Дж. Бройи, М. Манна, Ч. Тили,М. Шадсона, Э. Хобсбаума, М. Хроха и некоторых других исследователей. Если обобщить и суммировать их выводы, мы получим следующую картину процесса образования наций и национальных государств в Европе XVIII—XIX веков.
Вне зависимости от того, понимаем ли мы «нации» как преимущественно антропосоциокультурные или политические (гражданские) общности, их формирование было связано со становлением и развитием гражданского общества и европейского капитализма XVIII—XIX столетий. Мотором последнего была ускоренная модернизация всех сфер жизни европейских стран, а следствием — развитие рыночных отношений, науки, техники и возникновение европейского рационализма. Однако ведущим фактором в интеграции этнически, конфессионально, культурно и лингвистически разнородных групп людей в некое относительно гомогенное целое (нацию) оказывалось новое, современное, государство, «бюрократическая машина» которого успешно «перемалывала» многочисленные этносы, столетиями жившие на территории европейских стран.
Смещение вектора культурной самоидентификации из этнической плоскости в плоскость национальную было связано с изменениями в области языка, характера информационных связей и образования. Так, распространение в Европе «печатных языков» в форме светских книг и газет заложило основу «национального сознания». Прежде всего были созданы унифицированные поля обмена и коммуникаций — менее обширные, чем на латыни, но шире, чем на разговорных диалектах. Ведь средневековый человек даже не мог вообразить себе такую надэтническую общность, как «нация». Его воззрения на окружающий мир и восприятие этого мира были принципиально ограничены тотальным локализмом образа жизни такого человека и устным разговорным языком, словарный запас которого формировался в пределах этнически ограниченного круга общения.
Но массовое распространение в XV—XVI веках технологий печатания книг и газет радикально изменило осознание и восприятие мира, сделав психологически представи-мым и приемлемым такой феномен, как «нация». Употреблявшие разные формы французских, английских и испанских диалектов и не понимавшие друг друга в разговоре люди теперь стали понимать — благодаря печати и бумаге. Эти читатели, связанные общим печатным языком, образовали в своей светской, партикулярной жизни зародыш «национально воображаемого общества» — «нации», попутно изменив представление европейцев о времени. «Роман и газета, — пишет Б. Андерсон, — были теми формами, которые обеспечивали технические средства для представления воображаемых общностей типа нации. Действия персонажей романа происходят в одном времени, фиксируемом часами и календарем, но при этом персонажи могут совершенно ничего не знать друг о друге. В этом новизна такого воображаемого мира, создаваемого автором в умах читателей. Представление о социологическом организме, календарно движущемся в гомогенном, пустом времени, — это точный аналог идеи нации»
Действительно, отмеченная Андерсеном коалиция протестантизма и «печатного капитализма», использовавшего дешевые массовые издания, быстро создала широкую читающую публику, включавшую также купцов и женщин, обычно не знавших латыни, и одновременно мобилизовала ее для политико-религиозных целей. Помимо этого она принципиально изменила языковую ситуацию. В Европе и других частях света в допечатный период многообразие разговорных языков было огромно. Но разнообразные диалекты поддавались (в определенных пределах) слиянию в механически воспроизводимые «печатные языки», пригодные для распространения посредством рынка.
Если печатные и административные языки стандартизировали основной способ массовой коммуникации, то развитие общенациональных систем образования в XVIII—XX веках стандартизировало культуру как ведущий способ национальной интеграции. Распространяясь по схеме «центр — периферия», общая для всех «высокая культура», созданная литераторами, художниками и учеными доминирующего этноса, шаг за шагом охватывала всю территорию стран Западной Европы, постепенно превращая их полиэтническое мульти-культурное население (гасконцев, бретонцев, валлийцев, пьемонтцев и т. д.) в некое культурно гомогенное целое — людей, принадлежащих к одной «нации». Этот процесс продолжался не одно столетие, требуя постоянных усилий и контроля государства, часто использовавшего репрессии.
Образованные в результате многочисленных войн государства Западной Европы являли собой новый тип государства, одна из важнейших задач которого состояла в легитимном принуждении к национальному единству: тюрьма, топор и гильотина использовались в XVIII столетии как важные средства национальной интеграции. Но по-настоящему государство взяло на себя роль «воспитателя нации» лишь в XIX веке, когда массовое и светское начальное образование стало нормой в большинстве западноевропейских стран. Впечатляющим примером этого является «офранцуживание» инокультурных провинций во Франции. Еще в 1789 году половина населения Франции вовсе не говорила по-французски. В 1863 году примерно пятая часть французов не владела тем языком, который официально признавался французским, а для многих школьников изучение французского было равносильно изучению второго языка. Отчет о положении в Бретани в 1880 году содержал рекомендацию об «офранцуживании» полуострова путем создания сети школ. Они должны были по-настоящему объединить полуостров с остальной Францией и завершить исторический процесс аннексии, который всегда был готов прекратиться.
С разной степенью интенсивности аналогичные процессы аккультурации, важными факторами интенсификации которых были сначала печатные СМИ, а затем радио и телевидение, происходили в бисмаркской Германии, царской России, а позже и в Советском Союзе. Но ни в дореволюционной России, ни в СССР процесс образования нации не был завершен — главным образом из-за имперских амбиций и непоследовательности государственных действий.
В отличие от либерально-демократических Англии и Франции, которые «владели империями» и пытались привить свою культуру этническим элитам колоний, Россия сама бъла империей. И первоначально даже не ставила цели формирования одной нации как политической общности, основанной на «суверенитете народа». Разумеется, в России существовало то, что Э. Геллнер, Ю. Хабермас и др. обозначили как «протонациональные связи», основой которых были православие и общее историческое прошлое древнейших родов империи. Но здесь, вплоть до известного Указа Екатерины II о дворянских вольностях, не было «так называемого свободного дворянства, живущего на определенной территории и готового участвовать в политической жизни»
6. Ю. Хабермас обозначил данное явление как Adelsnation — «нация знати», описав следующий механизм ее возникновения: «правящие сословия, которые встречались друг с другом в "парламентах" или в других "представительных собраниях", представляли страну или "нацию" перед лицом двора»
Аналогом европейских представительных собраний в России XVI— XVII столетий служили Земские соборы и Боярская Дума, которые затем были упразднены Петром I, подчинившим церковь государству и взявшим курс на «европеизацию» не общества, а российского дворянства, и формирование космополитичной имперской правящей элиты из иноверных иноземцев. Тем самым, несмотря на появление газет, журналов и университетов, разрыв между русской «народной культурой» (не говоря уже о десятках других) и «высокой культурой» правящего слоя к концу XVIII столетия был не сокращен, а увеличен. Да и сама представленная в столичных салонах так называемая «высокая культура» знати была лингвистически гетерогенной, являя собой причудливое смешение языков: «французского с нижегородским».
Так что вплоть до начала XIX столетия многих предпосылок для формирования «нации знати» и «нации народа» в империи не существовало. Необходимо было появление «истории государства российского» и «русского литературного языка», ставших основой представлений о «русском народе». Так, благодаря усилиям крупнейших русских историков (Татищева, Карамзина и др.), славянофилов и великих русских поэтов, прежде всего А. С. Пушкина, в первой трети XIX века в России возникает русский «лингвистический национализм», способствующий «натурализации» династии Романовых, которая, собственно, и привела к появлению российского «имперского национализма».
Осознание Романовыми себя великороссами, явившееся ответом на лингвистические национализмы народов, населявших империю, привело к политике русификации. Такие попытки удержания династической власти «над огромными многоязычными владениями, накопившимися еще со времен Средневековья», Б. Андерсон очень метко охарактеризовал как «натягивание маленькой, тесной кожи нации на гигантское тело империи».
Однако российский государственный (имперский) национализм принципиально отличался от современного ему европейского национализма, который, по мнению Ю. Хабермаса, пытался связать национальную «более абстрактную форму общественной интеграции» с демократическими «структурами принятия политических решений». Взамен в николаевской России была провозглашена доктрина «официальной народности», признававшая деспотию и рабство атрибутами православной России. «Да, — заявлял Николай I, — деспотизм еще существует в России, ибо он составляет сущность моего правления, но он согласен с гением нации». Ему вторил министр образования граф Уваров, считавший лозунг «Православие, Самодержавие, Народность» «политической религией России»: «У политической религии, как и у веры в Бога, есть свои догматы. Для нас один из них — крепостное право. Оно установлено твердо и нерушимо. Отменить его невозможно, да и ни к чему».
Мало того. Стремясь сохранить полиэтническую империю, власть не только не создала продуманного «национального проекта», но и упустила тот момент, когда в 1840—1860 годах на ее западных границах под определяющим влиянием польской интеллигенции стали реализовываться украинский, белорусский, литовский и другие периферийные «нацпро-екты», заложившие основы будущих «наций». По мнению А. И. Миллера, именно из «соперничества русского национального проекта и польского национального проекта постепенно появляются украинский и, насколько он сформировался, белорусский проекты, а также литовский». Но это спорное утверждение в той его части, где речь идет о русском национальном проекте. Дело в том, повторю, что так называемый имперский национальный проект, так и не был до конца продуман, конкретизирован в системе последовательных бюрократических действий по интеграции населения и возведен в ранг государственной национальной политики.
Как и в других странах, идеологию российского государственного национализма разрабатывали интеллектуалы, существенные расхождения между которыми по вопросу «что делать?» отнюдь не способствовали делу национального строительства. Прежде всего в той его части, которая связана с культурной гомогенизацией населения, которая должна проходить под «российскими», а отнюдь не «русскими» лозунгами. Между тем именно идеология русского этнонационализма, круто замешенного на обосновании превосходства «русского племени», стала (особенно накануне Первой мировой войны) доминировать на страницах большинства, в том числе и либеральных, российских газет и журналов. Вместо идеи формирования «российской нации» как со-гражданства возникает миф «русской нации», в числе активных делателей и пропагандистов которого, помимо откровенных черносотенцев, были выдающиеся умы российской интеллигенции: Андрей Белый, Валерий Брюсов, Н. Бердяев, В. В. Розанов, А. С. Изгоев, Н. В. Устрялов, М. О. Меньшиков и много других менее известных писателей и мыслителей, обосновывавшие, каждый по-своему, идею «православной империи русской нации». И это ежечасно и повсеместно рождало культурный и политический этнонационализм.
Надо заметить, что политика официального национализма, даже если она осуществляется либерально-демократическим государством, всегда порождает «свое иное» — этнический национализм. Этнический и государ ственный «национализмы» в полиэтнических государствах — это две стороны одной националистической «медали», они обусловливают друг друга, постоянно провоцируя межэтническую напряженность и конфликты. Смягчить их можно только за счет предоставления равных политических прав и культурной ассимиляции сначала этнических элит, а затем и всего народа, плавно приобщив их (через СМИ и систему образования) к «высокой культуре» государствообразующего (в нашем случае — великорусского) этноса.
Но именно этого в царской России сделано не было. Формально признав равные политические права за всеми «инородцами» (выдав им паспорта), частично инкорпорировав знатные роды Польши, Малороссии, Прибалтики (остзейские немцы), Кавказа и Туркестана в «правящий класс» империи, самодержавие так и не выработало программы культурно-лингвистического национализма и для русского, и для других народов России. Фактически империя строилась и расширялась помимо населяющих ее народов, которые, будучи неграмотными, разумеется, не могли даже вообразить такую социокультурную общность, как «нация».
Разделяя своих «подданных» на «великороссов» и «инородцев», не отделив православие от государства, империя так и не создала светской системы обязательного начального образования на русском языке на всем пространстве империи, в котором даже почти поголовно неграмотное население русскоязычных территорий продолжало делить себя на «пскопских», «калужских» и «тутошних». В этих условиях о формировании российской нации как социокультурной общности и согражданства и речи быть не могло. К началу Первой мировой войны царская Россия не была интегрирована ни экономически, ни культурно, ни конфессионально. В итоге Российская империя, так и не ставшая «национальным государством», распалась.
Пытаясь восстановить себя в прежних границах, Советская Россия из конъюнктурных соображений провозгласила «право наций на самоопределение, вплоть до отделения», и Конституция РСФСР, принятая на V Всероссийском съезде Советов 10 июля 1918 года, объявила страну федерацией национальных республик. Но образование на территории бывшей империи ряда независимых государств, сепаратистские устремления внутри самой РСФСР вновь актуализировали проблему самоопределения народов, вызвав к жизни в 1921 — 1923 годах дискуссию о принципах создания СССР, завершившуюся выработкой политики «коренизации» и «территориализации» народов союзных и автономных республик. То, что эта политика в конечном счете окажется взрывоопасной для нового государства, руководство ВКП(б) и Сталин в тот период явно не понимали, наивно полагая, что классовая и советская солидарность возьмут верх над «национальными» идентичностями. В действительности политика «коренизации» (украинизации, белорусизации и т. д.), круто замешенная на критике «великорусского шовинизма», вызвала подъем массового национального самосознания даже в тех регионах, где его до революции почти не было.
Так, например, перед Первой мировой войной и революцией малороссы были народом, который еще не выработал национального (украинского) сознания и чья государственность выглядела далекой целью. Но после «советской украинизации» (1921 — 1935) национальное самосознание едва ли не у половины населения Советской Украины, особенно ее партийно-хозяйственного аппарата и интеллигенции, приобрело отчетливые формы, способствуя росту сепаратистских настроений в среде республиканской этнократии. Аналогичные процессы развития «коренных языков», «национальных школ» и высших учебных заведений, учреждений науки и культуры активно шли в других республиках и автономиях, объективно способствовали укреплению этнической самоидентификации многих народов Союза, что явно противоречило курсу политической консолидации народов на базе ленинско-сталинской идеологии.
Принципиально важно: в республиках «коренизация» шла под лозунгами борьбы с «русским колонизаторством», сопровождаясь «зачисткой» партийного и хозяйственного аппарата «от великорусской швали» (Ленин), почти повсеместной дискриминацией русскоязычного населения, его грабежами и вытеснением с давно обжитых территорий. Ситуация усугублялась территориальным формотворчеством. С легкостью манипулируя судьбами миллионов людей, Центр инициировал создание новых административных образований за счет территорий, население которых тяготело к разным социокультурным моделям жизни. Так, в 1921 году в процессе оформления Горской республики к ней присоединили 17 казачьих станиц и хуторов, в которых проживало более 65 тысяч русских. Итог был предсказуем: насильственно присоединенные казачьи территории и их население подвергались постоянным нападениям, заканчивавшимся переделами казачьих земель в пользу горских народов.
В 1924—1925 годах было проведено национально-государственное размежевание в Средней Азии. Единое, по мнению академика В. В. Бартольда, цивилизационное пространство, регион с этнической чересполосицей рассекли путем административной реформы, подгоняя под «типовую модель» национальной государственности. Аналогичная волюнтаристская политика осуществлялась и в отношении Каракалпакстана (в Казахстане) — где в 1929 году вспыхнуло мощное восстание, Киргизии, а также малочисленных народов Севера, традиционно занимавшихся охотой, рыболовством, оленеводством. Их насильно переводили с кочевого на оседлый образ жизни, «через колено» ломали традиционный экономический и духовный уклад. Итогом был ряд восстаний в Якутии, других северных территориях. Так выковывалось «братство народов», о котором любила говорить советская пропаганда.
К сожалению, я не имею здесь возможности подробно разбирать все перипетии и просчеты национальной политики СССР. Отмечу лишь, что начиная с 1930-х годов разрабатываемая под идеологическим прикрытием «интернационализма» реальная политика государства была переориентирована на формирование ново, политически интегрированной «исторической общности». В русле стратегии ее формирования происходило стирание территориальных границ компактного проживания этносов (изменение границ территориальных и национально-территориальных образований), различий в социальной стратификации населения (коллективизация, индустриализация), увеличение миграционных потоков (в том числе за счет насильственного переселения) и, конечно, формирование общего относительно гомогенного культурного, образовательного и информационно-коммуникативного пространства Советского Союза. Формально это открывало возможность решения «национального вопроса»: формирования новой политической общности — «советский народ».
Важная, а быть может, и ведущая роль в этом процессе отводилась архитектуре, литературе, театру, кино, печати, радиовещанию, а позже — телевидению. Начиная с 1918 года по всей стране возводились (иногда на прежних постаментах) памятники и монументы новым вождям, героям революции и людям труда, были созданы шедевры киноискусства «Броненосец "Потемкин"», «Чапаев», «Петр Первый», «Александр Невский», «Нахимов»...
Читать всю статью
